Черная месса - Джерард О`Нил

Помимо этнических связей центром притяжения в обыденной жизни ирландцев служила католическая церковь. Все вертелось вокруг нее. Здесь начиналась и заканчивалась жизнь всякого ирландца: крещение, первое причастие, конфирмация, венчание, отпевание, поминовение усопших, праздники и воскресные богослужения. По воскресеньям, свободные от работы, родители шли к ранней мессе, а их сыновья и дочери – к детской службе в половине десятого. Прихожане обменивались политическими новостями, а со временем, когда церковь стала своего рода общественной приемной, по рядам нередко пускали шляпу для сбора пожертвований.

Как и сама Ирландия, Южный Бостон был прекрасным местом для тех, кому посчастливилось найти работу. Великая депрессия, начавшаяся в 1929 году, прокатилась по Саути, словно гигантское чугунное ядро, которым крушат дома, сминая тесную общину, спаянную церковью и семейными ценностями. Налаженная жизнь семей рушилась, когда отцы теряли возможность добывать средства к существованию. Жестокая безработица, охватившая тридцать процентов населения, ожесточила ирландцев, свято веривших, что достаточно честно трудиться и держаться подальше от неприятностей, чтобы уверенно смотреть в будущее. Люди теряли надежду, былой энтузиазм сменился отчаянием. Перемены коснулись не только Саути. Промышленность Бостона застыла в стагнации, и к сороковым годам, в пору взросления братьев Балджер и Джона Коннолли, некогда процветавший город превратился в гниющее болото. Редкие административные здания выглядели жалко и уныло, от них веяло безнадежностью. Заработки падали, цены и налоги росли, а деловая жизнь погруженного в летаргию города замерла. Власть «браминов»[7], правящей олигархии, утратившей былой блеск и силу, стала болезнью, разъедавшей Бостон. Предприимчивые, хваткие янки девятнадцатого столетия уступили место узколобым банкирам, равнодушным к развитию города, поколению безликих обывателей, стригущих купоны, и осторожных филистеров, предпочитавших учреждать трастовые фонды, вместо того чтобы создавать новые производства и рабочие места. Глубокий застой породил социальную апатию. Прежде полные надежд, иммигранты превратились в угрюмых чинуш. Так продолжалось до начавшегося в шестидесятые годы возрождения города.

Джеймс и Джейн Балджеры переехали в Олд-Харбор в трудное время, в 1938 году, получив от правительства квартиру в первом жилом массиве муниципальной застройки. Их растущая семья уже не могла ютиться в прежних крохотных комнатушках. Уайти было тогда девять лет, а Билли – четыре. Наконец-то Балджеры смогли расселить детей по разным комнатам – трое сыновей заняли одну спальню, а три дочери другую. Олд-Харбор с его парками и игровыми площадками стал настоящим раздольем для детей, однако, чтобы попасть туда, нужно было вести почти нищенское существование. Положение семьи Балджер вполне отвечало этому требованию. Еще в молодости Джеймс Джозеф Балджер потерял руку, ее зажало между буферами железнодорожных вагонов. Хотя изредка он работал в вечернюю смену клерком на военно-морской верфи в Чарльзтауне, подменяя по выходным других работников, после травмы ему так и не удалось найти постоянное место с полной занятостью.

Небольшого роста, в очках, с гладко зачесанными назад льняными волосами, Джеймс Балджер бродил по пляжам и паркам Южного Бостона с неизменной сигарой во рту. Наброшенный на плечи плащ скрывал ампутированную руку. Нелегкая жизнь Джеймса в Америке началась в многоквартирном доме Норт-Энда, когда вслед за бежавшими от голода ирландцами в 1880-е годы в город хлынула новая волна переселенцев, на этот раз из Южной Италии. Отец Уайти живо интересовался текущими событиями; один из школьных приятелей Билли вспоминал, как, случайно столкнувшись с ним на прогулке, оказался втянут в длинную беседу о «политике, философии и тому подобном». Джеймс Балджер сторонился людей, проводя бо́льшую часть времени дома, особенно в те дни, когда по радио транслировали матчи «Ред Сокс». В противоположность ему, открытая, живая, говорливая Джейн охотно засиживалась вечерами на заднем крыльце, выходившем на Логан Уэй, даже после целого дня тяжелой работы. Она любила поболтать с соседками. Многим жителям окрестных домов она запомнилась как веселая, жизнерадостная и смышленая женщина из тех, что располагают к себе с первого взгляда и кого нелегко одурачить. Говорили, что характером Билли пошел в мать, такой же дружелюбный и общительный. Его часто видели бегущим в библиотеку с сумкой, полной книг, либо в церковь, на венчание или похороны, со свернутым облачением алтарного служки, переброшенным через плечо.

Но Билли унаследовал и отцовскую любовь к уединению. В редких интервью о своей семье Балджер говорил об отце с затаенной грустью. Вспоминая стойкость и мужество Джеймса, человека трудной судьбы, он с горечью признавался, что проводил с отцом до обидного мало времени. Билли описывал день, когда отправился воевать в Корею. Война тогда близилась к концу. Джеймс и Джейн не находили себе места от тревоги – двумя годами ранее в Корее погиб их зять. Родители проводили Билли до Южного вокзала, откуда отходил поезд на Форт-Дикс[8], штат Нью-Джерси. Отец, которому было тогда около семидесяти, вошел вместе с сыном в вагон. «Я подумал: это еще зачем? – рассказывал Билли. – Вы же знаете, каковы дети. Отец вдруг взял меня за руку, чего с ним отродясь не случалось, и произнес: “Благослови тебя Господь, Билл”. Я запомнил это, потому что отец сказал тогда куда больше, чем собирался».

Билли Балджер выставил свою кандидатуру на выборах в 1960 году, поскольку нуждался в работе. Его обучение в юридической школе Бостонского колледжа подходило к концу, вдобавок он недавно женился на своей возлюбленной школьных лет, Мэри Фоули. Джон Коннолли принимал участие в его избирательной кампании, работая в штабе. Первоначально Балджер собирался пройти в палату представителей, несколько раз переизбраться, а затем заняться частной практикой, став адвокатом по уголовным делам. Но он задержался в политике, сочетая скромную юридическую практику с законотворческой деятельностью и уделяя время стремительно растущей семье. В шестидесятые годы в семействе Балджер родились один за другим девять детей. Став членом сената в 1970 году, Билли возглавлял верхнюю палату восемнадцать лет – дольше всех в истории штата Массачусетс.

Строя успешную карьеру в Законодательном собрании, Билли олицетворял собой сородичей из Южного Бостона, с их суровой воинственностью и консервативными взглядами. Он стал заметной фигурой, открыто и с явным удовольствием подвергая насмешкам провинциальных либералов, которые поддерживали скандальный приказ о перевозках. Те выступали за расовый баланс в школах, когда дело касалось обитателей южных окраин, но никак не их самих. Билли питал страсть к давно проигранным битвам, неизменно надеясь взять реванш. Весьма показательны его тщетные попытки в восьмидесятые годы расшевелить равнодушный электорат и с помощью референдума исправить историческую несправедливость – устранить обнаруженный им изъян в конституции штата, антикатолическое положение 1855 года, запрещавшее поддержку приходских школ. Охотно признавая, что положение не наносит ощутимого вреда[9], Балджер, однако, требовал его отмены из-за изначально заложенного в нем оскорбительного посыла. Билли не смутило, когда избиратели дважды не поддержали его поправку. Он рвался в бой, его влекла сама борьба.

Отчасти это и сделало Уильяма Балджера, личность поистине парадоксальную, одним из наиболее влиятельных политиков своего времени. Образованность выпускника престижного университета сочеталась в нем с лукавством обитателя трущоб. Мелочный тиран и вместе с тем искусный дипломат, замкнутый нелюдим, обожавший публику, ловкий актер и язвительный оратор, он был необычайно обидчив, его задевало малейшее невнимание или пренебрежение. Часть его жизни всегда оставалась в тени, и заглядывать в эти потаенные уголки было делом рискованным.

Хотя Билли Балджер славился своими учеными рассуждениями и возвышенным стилем речи, он успешно пользовался и иными приемами. В 1974 году, когда группу пикетчиков – противников перевозок арестовали перед зданием школы в Саути, Балджер, оказавшись на месте конфликта, обвинил полицию в чрезмерной жестокости. Сойдясь нос к носу с комиссаром полиции Робертом ди Грациа, Билли ткнул пальцем ему в грудь, бросил гневную тираду о «гестаповских методах» и сердито зашагал прочь. Ди Грациа выкрикнул ему вслед какую-то колкость о политиканах, у которых оказалась «кишка тонка» провести десегрегацию школ раньше, когда все могло обойтись малой кровью. Резко повернувшись, Балджер двинулся обратно к комиссару, протискиваясь сквозь толпу. Подойдя вплотную к ди Грациа, который был выше его ростом едва ли не на голову, сенатор прошипел ему в лицо: «Пошел ты на хрен».